Болото, через которое проложили мужики кладки

Сударево — деревня, куда мы перед самой войной прибыли с Кольского полуострова на летние каникулы (для меня они «протянулись» четыре года и четыре месяца), имела всего не то тринадцать, не то четырнадцать дворов.

Сначала, когда началась война, она оказалась в стороне от фронтовых дорог. Ушли в армию мужики первого призыва. Д из второго призыва — Иван Осипов, Степан Архипов, Симеон Фомин и еще кто-то — сразу же после отступления нашей армии незаметно вернулись домой и стали крестьянствовать на земле, которую, как и колхозный скот, сами разделили по едокам.

В первые же военные месяцы явственно обнаружилось собственническое нутро у некоторых мужиков этой старообрядческой деревни, спрятавшейся, казалось бы надежно, от других людей среди лесов и болот. Попасть в Сударево было сложно. С одной стороны — лес, через него вела тропа, известная только самим жителям деревни. С другой

— болото, через которое проложили мужики кладки; с осклизлых бревен легко было сорваться в болотную жижу. Лишь с одной стороны можно было добраться на телеге, к деревням Большое и Малое Зачестье вела дрянная фунтовая дорога, по которой лишь при необходимости проезжали крестьяне. Кстати, и нас везли в Сударево по этой дороге, да и потом, в августе 1943-го, пьяные полицаи везли отсюда в бесконечно долгий путь мук и бед.

Так вот, с приходом гитлеровцев, которые были где-то там, далеко от Сударева, пытались мужики повести жизнь по своему укладу. Тог же Федор Фомин, брат Симеона, охромевший от немецкой пули еще в ту войну, первую германскую, до войны активистом был. Но как появились в округе немцы, стал так же активно восхвалять «новый порядок», по которому увел первым с колхозного скотного двора корову. Правда, эту же корову, как и другую скотину, ему вскоре пришлось сдать в счет поставок, установленных тем же «новым порядком».

А кое-кто сплотились теснее, крепче стали держаться друг друга. Таких было несколько семей. Потапа Федорова. Его сын был в армии, да так и не вернулся с войны. Парасковьи Братолюбовой, у которой воевали сразу и муж — брат Потапа, и сын. Было у Парасковьи еще четверо детей.

Лепилась к ним одинокая солдатка Евдокия Яковлева, принявшая в дом в первую военную зиму двух беженок из Холма, когда не довелось освободить этот город на Ловати красноармейцам. Да ещё мы — мать наша, «мурманская учительница», с двумя подростками-сыновьями, приехавшие в гости на лето к тете Татьяне Ивановне, умершей в трудное лето 1942 года и оставившей после себя пятерых, один другого меньше, мужу своему, горбатому с детства дяде Павлу.

В каком-то тумане прошли первые месяцы фашистской оккупации. Трудно было привыкать к непонятному ритму жизни таежной деревеньки, куда очень редко проникали вести о творящемся вокруг.

Первая военная зима улеглась рано, в первой половине октября выпал снег. И осенью сорок первого в стороне деревень Цевло и Макарино забагровело небо. То немцы с полицаями стали жечь деревни, в которых не восприняли новых хозяев жизни. Там, в крае, который получил потом название Партизанского, осталось немало окруженцев, не успевших выйти к своим в пору тягостного летнего отступления. Эти окруженцы не пожелали идти в лагеря военнопленных, они встретили появившихся фашистов и их прихвостней огнем из припрятанных было трёхлинеек.

Это сейчас, когда прочитано немало книг о событиях той поры в тех местах, у меня сложилось представление о происходившем. О первых порах партизанской войны. О походах карателей. А тогда, для 14-летнего мальца, все было тревожно и непонятно, как и многим другим таким же, ввергнутым в страшную войну.