Чувствовалось, наша вольготная жизнь последних месяцев кончается.

В Лейпциге жизнь для немцев была не сахар. Союзнички постарались, в черном теле держали хозяев города.

Об этом я читал потом: только выдержав в черном теле немцев, американцы сменили гнев на милость, начав те вливания, которые и привели к «чуду», к обновлению нынешней богатой страны.

А нас, после Лейпцига, на автомашины, переправлять через Эльбу именно там, где совсем недавно, в конце апреля, советские войска встретились с союзниками, в Торгау. Здесь, не задерживая, снова на колеса, в железнодорожные вагоны, в самые элементарные полувагоны; чтобы больше вместилось, поверху доски настилали, получался как бы двухэтажный вагон. И застучали по рельсам вагоны. Все ближе к родной земле. На этот раз остановка Польша, вернее немецкая земля, что отходила к Польше, город теперь зовется Ополе.

Здесь нас посадили за колючую проволоку. С охраной. Пропустили через фильтрационную комиссию. С каждым беседовали специальные люди, просили описать свою одиссею. Чувствовалось, наша вольготная жизнь последних месяцев кончается.

Обиды у меня не осталось. Ведь так получилось, что среди таких же, возвращающихся домой, были всякие. Случались и такие, кто тянул за собой вороха иноземного барахла, кто и в Германию ехал с единственной целью — подзаработать, как звала немецкая пропаганда. Были и власовцы, надеясь в общей толпе, в общей массе избежать особого внимания к своим особам. А также бывшие лагерные полицаи, что с палкой в руке рьяно выполняли любые приказания фашистских Охранников, вкушая остатки с барского стола.

Всякие были. Случалось, видимо, кого-то и по ошибке оставляли для дополнительной проверки, взаперти. А нам, матери, брату и мне, после бесед с фильтрационной комиссией, выдали предписание: ехать домой. Хотя что считать домом? Положили: ехать туда, где попали под оккупацию. В ту деревню Сударево, куда перед самой войной приехали отдыхать, на летние школьные каникулы. Правда, как потом выяснилось, деревни Сударево не стало, сожгли прихвостни фрицевские поздней осенью 1943 года. Но предписание гласило: туда, где попали под немецкую оккупацию, где были арестованы врагами.

Из Ополе — до Ковеля. Есть такой городок на Западной Украине. Здесь отоварили продовольственные аттестаты, ждали, пока сформируется эшелон таких же, как и мы, бедолаг, стремящихся попасть на северо-запад страны.

Как бы то ни было — ехать! Хоть и на крыше пассажирского вагона. Стариков и детей, женщин — в вагон, под крышу, а покрепче, помоложе -на самый верх, дальше некуда. Ничего, хоть и старой марки были вагоны, крыши овальные, но лежать можно. Видимо, в Каунасе состав перецепили, стал наш вагон в голове поезда. Засифонил паровоз, искры на нас. Как говорится, подгорели, на ходу искры хорошо раздувает.

Ехали мы ехали, наконец, приехали. Станция Локня. Когда-то в июне 1941 года мы и высадились здесь, когда ехали на лето отдохнуть у Татьяны Ивановны, сестры отца. Поселок пристанционный был обычный. Теперь же смотри во все глаза — пустырь. Все разрушено, сожжено. Только где-то на горизонте, у лесной кромки, видны домишки деревянные, деревеньку видать не успели фрицы сжечь. Встретила нас станция Локня, это в Псковской области, между станций Дно и Новосокольники, тем самым разорением, что видели мы повсюду на своем пути в нашей стране. Была тогда Локня лишь местом, где когда-то жили люди. Много раз собирался добраться туда, глазом окинуть, что есть теперь и что было тогда. Но все недосуг, а теперь и вовсе не получится. В расположенной невдалеке станции Сущево, от неё до поселка Бежаницы рукой подать, побывал. Там, в Бежаницах, начинался тюремный стаж.

А прибыв в августе 1945 года в Локню, оставив там маму и брата, я пробежал более двадцати километров, туда, где для меня началась война. В деревню Сударево, вернее туда, где она стояла ранее. О том, что ее нет, сообщила нам семья крестьян из деревни Большое Зачестье, где в военное лихолетье всегда стоял отряд полицаев, и эту семью встретили мыв Ковеле.