Хочется пояснить некоторые строки.

Я делал специальные пропуски, в них — ссылки на бога, который-де поможет, который защитит.

Как бы не так! Помог, защитил. С именем бога шли гитлеровцы на нашу страну, у каждого на пряжке поясного ремня об этом извещалось. И именем божьим прикрывали свои зверства. Не сразу пришло четкое понимание всего этого, но сама реальность воспитывала убедительнее всяких учебников и славословий.

А вот еще строки, из другого такого письма:

«Как живете-можете? Как здоровье, как сыты, как одеты? Как вы себя чувствуете? А мы живём — день да ночь и сутки прочь. Пока мы здоровы. Павел поднялся, я тоже денька два чувствовал плохо, но тоже оправился. Вчера Дема заболел, слег. Все это знаете — отчего: недоедание, утомление от жизни такой. Со жратухой кое-как бьемся, через пень, через колоду, но теперь начинаем привыкать, находит какая-то апатия. На работу попадаем редко. Лежим днями на нарах, бьем вшей, блох, клопов. От истощения холод очень берёт. Прислали вы сегодня буханку, ёё уже почти нет, в мешочке прятать не решились, а из кармана, сами Знаете, по кусочку, да и все. Прошу вас я убедительно, не шлите хлеба, вы же сами не доедаете, ну, зачем шлете? Я вижу, вы там постничаете по-настоящему, у вас только кожа да кости остались, какие вы тощие, поддерживайте себя хоть хлебом. Мы уже привыкаем, хотения сильного нет, но что попадет, все в рот. Прошу вас, не шлите хлеба. Мы не умрем, если немножко попостничаем. Только бы попасть вместе. Отсюда отправляют только в Ригу, там огромный лагерь, говорят, около 30000, но чистота, опрятность. А здесь — ночью проснешься, повернуться нельзя, тесно, всюду кусает, не стерпишь, всплакнешь, идешь на парашу вшей бить. Мамочка, старайтесь попасть вместе в отправку, говорят, что семейных отправляют вместе».

Сейчас, когда читаю я эти самые’ карандашные каракули, вижу наивность написанного, но вникну в каждое слово, и как будто холодом пахнет. Тем самым, который крылом смерти охватывал тогда нас каждый день.

Хочется пояснить некоторые строки.

Я сначала говорил, что на работу гоняли нас. Дело в том, что это такое — работа.

Не знаю, чем это было вызвано, но надумали охранники наши еще один ряд колючей проволоки вокруг концлагеря установить. А это уже -работа за воротами. Рядом проходила дорога, по которой и крестьяне проходили, проезжали. У них-то по сути дела ничего нет, но делились с арестантами.

Где-то в семидесятых годах отдыхали мы с женой Антониной Петровной в пансионате под Лугой. Отправились на экскурсию в Печорский монастырь. Так автобус экскурсионный проходил через Моглино. Попросил я шофера и экскурсовода остановиться там. Считанные минуты — прошел до небольшого памятного обелиска, установленного там, возложил цветы. Помолчал, стиснув зубы, и снова в салон автобуса. Трудно, ой как трудно встречаться снова со своей болью, со своим горем, со своей бедой!..

Так вот, народ выгоняли за территорию лагеря — столбы вкапывать, колючую проволоку натягивать. Там, как я сейчас горько шучу иногда, приобщился к «западной цивилизации». Товарищи по несчастью где-то раздобыли мерзлой, гнилой картошки. Отыскался тазик, жестяной, с которым россияне в баню ходили, в нем на костре и сварили картошку. При перекуре сели вокруг огня. Я так по-интеллигентски беру картофелину, чистить начинаю, отковыривая гнильцу и обмороженные части клубня. Пока я с одной картофелиной справился, гляжу — в тазике почти вся! Мои сотоварищи, те, которые уже приобщились к такому укладу, не чищенную, с кожурой, с гнильцой — за щеку. Как судить их? Ох, голод. К стыду нашему, и сейчас вижу ицогда такое: люди, прежде всего старые, роются в бачках с отходами, ищут, что годится в пищу. Хотя совсем недавно, уже в нынешней жизни, не в войну, не мог представить такое. Однако же наступили непонятные времена, когда вроде бы в спокойной жизни появились голодные. Я сам прошел через такое, когда стремился забить в рот все, что можно было жевать и проглотить. Сопоставить сегодняшнее и былое невозможно. Но…