Но здесь я хочу сделать небольшое вступление.

Мои близкие были старообрядцами поморского согласия беспоповцами приемлющими брак.

Так зовется одно из старообрядческих объединений. И я, и брат, и мать были крещены по-старообрядчески.

Мама наша, окончившая до революции четыре класса староверческой гимназии, была по давним годам грамотной. Ее привлекли к школьной работе. Пройдя в свое время ускоренные курсы по подготовке педагогов начальной школы, сеяла в предвоенные годы доброе, разумное, вечное, А хозяйничала дома, вела все домашние дела ее мать, наша с Павлом бабушка, истинная староверка, искренне верившая в бога. Она не очень-то заботилась о нашем богословском образовании, однако молитвы, которые обращала к своему богу, в какой-то мере достигали тогда и наших ушей.

Так вот, в годы войны, когда кругом кровь, смерть, пожарища, когда оказались мы ввергнуты в муки, мечталось о освобождении, хотелось облегчения мук, на язык нередко ползли и слова о боге.

ВедЬ это было — в годы Великой Отечественной войны повысилась и степень религиозности. Люди делали все ради Победы, но хотелось и

чуда, чуда возращения близких с войны, исцеления от ран, хоть какой-то радости. И люди обращали свои взоры к тому, кто, казалось, мог, кто обязан был помочь! Просили, требовали. А он, равнодушно взирающий с высоты своих небесных чертогов, не спешил на помощь. Но и не убивал, не жег.

Так вот и в мою голову тогда вползли мысли о милости божьей, о том, что он единственный поможет. Это сейчас, уже имея за спиной много десятков лет, пройдя немалую школу жизни, я пошел к людям с лекциями о материалистическом подходе к жизни, рассказываю о насущных задачах по воспитанию гуманистических начал, о необходимости человека быть человеком. А тогда мне и было всего 16 лет. Когда война началась, шел четырнадцатый. Мусора в голове хватало.

Вернусь к запискам, прошедшим с матерью по фашистским концлагерям и спасенным ею как дорогое слово сына. Все прочитать теперь не смогу, куски бумаги стерлись. Но вот что я смог разобрать:

«Дорогая мамочка! Павел прихворал, он с воскресенья босый. На работу не ходил. Со вчерашнего дня жаловался на недомогание, а сегодня не встал. Я пробыл один день без обуви, выменял у Демы сапоги на френч. Мы у коменданта просили вас повидать и поговорить, он обещал, когда будет посвободнее. На днях, говорят, будет отправка, старайтесь попасть тоже. Днем шевелишься, но ночью вши, клопы житья не дают. Знакомых таких нет, поговорить не с кем. В брюхе пусто, все это вместе — хоть плачь. Теперь вот Павел слег, еще забота. Близка отправка, а он слег. Когда мы работали на станции, все чего-нибудь достанешь. На дороге кусок хлеба спросишь, кто-нибудь даст. Но из-за обуви мы отстали от команды. Вот с Павлом беда, но делать нечего, может, скоро и пройдет. Но пока ему тяжело: шум, холод».