После завтрака традиционная проверка

Итак, привезли нас в Саласпилс перед самым новым годом, 1944-м.

Загнали в пустой барак, где не было ничегошеньки. А мы — заморенные, а мы — завшивленные. И, кажется, никакая сила не избавит нас от этакого зуда, на каждом из нас были сотни вшей. Опять — никакого дела. Утром распахиваются двери барака, входят, покачиваясь от тяжести бачков, парни, несут нам «кофе», в ящиках пайки хлеба.

Меня удивляла та немецкая точность, с которой сталкивался, о ней и сейчас приходится слышать о разных вариантах. А для меня она в виде пайки хлеба, взвешанной с точностью до грамма суточной в 280 граммов. Если при отрезе в куске не хватало до полного веса, то пришпилен кусочек деревянными гвоздиками. Но пайка с точностью до грамма. 280 граммов. Немало? Это, конечно, как понимать и что это за хлеб. Немецкий эрзац-хлеб известен только тем, кто видел его. О нем говорят, что на половину с опилками, поэтому и не черствел, говорят, годами. Проверить этого мы не могли, ибо эта самая пайка хлеба умещалась на ладони, рассчитана была на день, а попробуй, утерпи хотя бы до обеда.

И «кофе”. Скажу о маленькой хитрости нашей. Все стремились, чтобы очередь подошла твоя, когда кофе кончается, гущу цодчерпнут и бросят черпаком в твою консервную баночку с проволочной дужкой, вместо ручки. Какая-никакая, но гуща. Всё не мутная вода, что называли там кофе.

После завтрака традиционная проверка, счет-пересчет. И лежать-сидеть нельзя, но и стоять в строю, по пятеркам, в затылок ровно, мочи нет.

После проверки безделье. Самое обычное безделье. Единственное развлечение — стоять у окна и пялить глаза на то, что увидишь. А увидишь безрадостное, если даже завидуешь тем, кого уже везут на дрогах, отошедших в мир иной.

Был и обед. Опять распахивались двери барака, такие же заключенные, как и мы, но из других блоков, назначенные на хозяйственные работы, снова вносили вожделенные кадушки. С так называемым супом. Что-то вроде свеклы или еще чего там, разваренного, в горячей воде. Выпили через край, и все.

На ужин то же «кофе”.

Так прошла неделя, началась вторая. 6 января заявились в барак какие-то чины, с радостным, как бы, видом на лице, оповестили, что завтра, мол, рождество у русских, и мы должны быть чистыми. Нас поведут в баню.

— А сейчас раздевайтесь!

Как это — раздевайся? Зачем?

Последовали разъяснения. Так как мы завшивили, нам нужно здесь же раздеться донага,- связать свои вещи, пометить их, нацепить на железные крючья. В бараке будет произведена дезинфекция нашего имущества. А мы — в баню!

Как! Голыми? Ведь на дворе январь!

Погода в Прибалтике, естественно, капризная. Тогдашний январь был слякотным. Однако, пусть слякотный, не морозный, но зима все-таки.

Растолковали нам, непонятливым, с помощью разнообразных доводов, что так нужно. И повели мыться. По группам.

Голые, в строю, босые шлепали мы по раскисшему снегу в другой конец лагеря, в баню. У входа цирюльник, в тазу пену на всех взбивает, мажет первого помазком всюду, где волосы растут, и начинает соскабливать имеющуюся растительность: сверху донизу. Все, что есть. Бритва, ясно дело, тупая. Вот первый уже и побрит. А те, остальные из группы, а их две, на холоду подпрыгивают для сугрева, руками прикрывают свой срам.