Согбенные фигурки еле плетущихся людей, в серых халатах.

Хотя прошли десятилетия, я и сейчас, когда доводится видеть кинокадры, читать новые и новые книги-воспоминания о былом, прежде всего ощущаю день сегодняшний. И сейчас страждут люди.

А кадры телевидения — вот они! На всех континентах есть и горе, и смерть. Причем смерть — не естественное завершение жизни, а уничтожение сущего, такого же Человека, как каждый обычный человек. Нет дня, чтобы не поведали нам о гибели детей, женщин, стариков. Мужчин всех возрастов. И что же такое творится?! Даже теперь и в нашей стране, в которой совсем недавно не было голодных, не было бездомных, безработных!

Время, время. Почему ты не научило сегодняшних? Однако вернемся назад.

Вот уже несколько раз после войны бывал я в Саласпилсе. Правда, такое было, сейчас там — заграница, и приглашений никто нынче не шлет. Но каждый раз смотрел на то, что есть теперь, а видел то самое, что было.

Согбенные фигурки еле плетущихся людей, в серых халатах. Там, в те сто дней, что довелось пробыть среди узников Саласпилса, все было серо. И сама погода, слякотная, прибалтийская. Одежда наша — серый халат, серые штаны, серые береты. И стены бараков, промокшие от сырости, тоже серые.

Серые дни. Серые будни. И, кажется, ни просвета. Вести очень редко доходили до нас, барак наш был изолирован от остальных заключенных расстоянием, он находился в той части лагеря, где располагались мастерские, хозяйственные постройки. Обособленные от других жилых

блоков с пятиэтажными нарами, на верх которых не могли подняться обессиленные. Какие они, те бараки, мы узнали потом, в последние дни пребывания в лагере.

Итак, значит, наш барак назначили на хозработы. По две группы каждый день. А это значит и воздух, это и возможность в самом деле раздобыть хотя бы прелую свеклину, выменять ее на остатки вещей, попавших вместе с нами в концлагерь с воли, — ведь кое-кто из заключенных, прежде всего местные, получал передачи от близких. Была и еще радость — возможность встретиться со своими близкими, находившимися в других бараках. У нас с Павлом — с матерью.

Да, сначала потребовались добровольцы. Они нашлись, те, кто поздоровее, оттеснили своих же товарищей. Что ж, бывало и такое. Конечно, большинство отдавало свое последнее ради даже незнакомого, но нуждавшегося больше, чем сам. Однако были и такие, кто рвал к себе.

Так вот, добровольцы отправились на работу. Первый рабочий день. Поздно вечером, когда стало уже совсем темно, распахнулись двери барака и начали вваливаться рабочие люди. Что-то не было видно ни радости, ни удовлетворения. Серые от своего серого одеяния, они стали за минувший день еще более серыми, печать неимоверной усталости отложилась на их лицах.

Оказывается, в связи с тем, что в лагере появился тиф, и чтобы не дать ему распространиться, фашисты наложили на некоторые бараки карантин. Хозяйственное обслуживание — подноску пищи выполняли особые рабочие команды, скажем так, из латышей, а наш барак, где еще люди были все-таки покрепче, чем те, которые провели здесь многие месяцы, бросили на параши.

Процедура более чем проста. Представьте себе жердь, к середине ее привязана или обычная ванночка, в какой в недавнее мирное время купали малышей, или бак для кипячения белья. Два хефтлинга взваливали концы жерди на свои плечи и несли это сооружение к выгребной яме барачного туалета. Здесь такие же бедолаги стоят с черпаками. Они подчерпывают фекальные отходы — два-три черпака, выплескивают в эту самую ванночку или бак, вдвоем поднимают емкость, прикреплённую к жерди, вскидывают на плечо. И несут туда, куда определили охранники. Там, оказывается, была разработана земля, вот и несли туда параши, выливали содержимое для удобрения почвы.

Влажный корм для щенков консервы для щенков.