Холодный полутемный угол на чердаке

Будем вспоминать только минувшие дни Пскова, немецкого Пскова 1941-44 годов, Латвию, где праздновался первый наш заграничный праздник Рождества.

Латвию хмурую, кровожадную, но Латвию опять не латвийскую, а фашистскую. Дни Ле-Мана, Лотарингии, Германии -трудные, ужасные, тяжелые дни.

Вспомним плети, палки, голодовки, издевательства и колючую проволоку во всех видах и во всех вариациях, которая до того намелькапась, что и в сердце чувствуются колючки ее.

Вспомним неразлучную кирку и лопату, а рядом, вроде добавки, какого-нибудь наци с хорошей палкой и пистолетом в руках. Вспомним тебя, крепкий камень, который долбили мы. Вспомним надругательства, издевательства каждую минуту неотступно. Вспомним все это!

А пока холодный полутемный угол на чердаке. Полуголодное существование. И все мы сидим по мрачным углам, кто скорбит, кто и не понимает торжественности момента. Может, многие и не поймут. Или не поверят этим строкам. Но это истинно так — и проволока, и плетка, и надругательство, и скорбь.

И некоторые, даже бывшие здесь, не поймут, ибо великая разница между политическими арестованными, а также военнопленными с одной стороны, и так называемыми цивильными, со знаком «Ost” с другой. Хоть такие и несчастны, они на чужбине, в логове врага, но они не знают ужасов концлагерей и лагерей военнопленных. И ужасы там, у людей с «SU”.

Я знаю и те, и другие лагеря. Я испытывал горечь, когда разуверился в свободе в Оршольце. Я знаю немецкую Прибалтику. Но я знаю доброе сердце француза, лучших их сынов.

Я знаю горечь слез, пролитых в темноте, чтобы никто не видел и не укорил меня в слабости. Но я знаю: каждый плакивал где-нибудь на вонючих нарах в тяжелые минуты изменчивой жизни в ужасах плена. Я знаю множество мук и примеров, когда человек сильнее муки. Я мало жил, но многое видел и чувствовал.

Но теперь я встречаю тебя, великий праздник, в твоем строгом величии. Я встречаю тебя, торжествуя душой своей, ибо знаю, что я прав, я чист, как и надо после поста перед праздником, чист как перед богом, так и перед Родиной.

Я знаю, скоро наступит еще более великий праздник, чувствую, что скоро увижу мою любимую Родину. И тогда всю жизнь я буду вспоминать тебя, великий праздник в неволе. Вспоминать все пережитое человеком».

Напомню: написал все это в самом конце 1944 года, семнадцатилетним мальчишкой, попавшим в круговерть военного лихолетья на четырнадцатом году жизни. Строки наивные? Пусть, но они отголосок того времени, свидетельство мыслей и чувств человека, не имеющего жизненного опыта, находящегося в неволе. Как получилось, что эти строки остались жить, не знаю. Сохранились в той заветной папке, где хранились бумаги на будущее. С той поры, видимо, хотелось довести до людей все то, что видел и пережил. Писал, видимо, втайне, чтобы окружающие не знали. И пронес на потом.

Много вроде бы наивного. Но здесь чувства, которые испытывал я. Это теперь известно, что некоторые наши земляки впоследствии остались за границей, не стали возвращаться домой. И сейчас такие беглецы считают нужным поучать нас, тех, кто в свое время старался как можно быстрее вернуться на Родину, зная, что они нужнее в своей стране. Мне теперь довелось читать немало книг этаких «мудрецов», которые с чувством превосходства высказывают советы, как жить, которые сетуют, что жили мы все это время не так. Вот-де какие они умные, все предвидели, все знали! До чего муторно такое видеть. Жить по принципу «Где дом, там и Родина» — это о них, получивших чужое гражданство, живущих сейчас лучше, чем мы. Хотя что понимать под лучшей жизнью?

Бог с ними! Вернувшись домой, не застали мы сладких пирогов, не легко достались все послевоенные годы. Но были дома, что-то сделали для своей земли.

Подробная информация забор из профнастила под дерево у нас на сайте.